Москва - Петушки (Часть 4)

Воиново - Усад.
Ни одной бомбы на нас не упало и наутро. И тогда, открывая 3-й
пленум, я сказал:
"Сенаторы! Никто в мире, я вижу, не хочет с нами заводить ни дружбы,
ни ссоры. Все отвернулись от нас и затаили дыхание. А поскольку каратели
из Петушков подойдут сюда завтра к вечеру, а российская у тети Шуры
кончится завтра утром, - я беру в свои руки всю полноту власти; то есть
кто дурак и не понимает, тому я объясню: я ввожу комендантский час. Мало
того - полномочия президента я объявляю чрезвычайными, и заодно становлюсь
президентом. То есть "личностью, стоящей над законом и пророками"...
Никто не возразил. Один только премьер Боря С. при слове "пророки"
вздрогнул, дико на меня посмотрел, и все его верхние части задрожали от
мщения...
Через два часа он испустил дух на руках у министра обороны. Он умер
от тоски и от чрезмерной склонности к обобщениям. Других причин вроде бы
не было а вскрывать мы его не вскрывали, потому что вскрывать было бы
противно. А к вечеру того же дня все телетайпы мира приняли сообщение:
"Смерть наступила вследствие естественных причин". Чья смерть, сказано не
было, но мир догадывался.
4-й пленум был траурным.
Я выступил и сказал:
"Делегаты! Если у меня когда-нибудь будут дети, я повешу им на стену
портрет прокуратора Иудеи Понтия Пилата, чтобы дети росли чистоплотными.
Прокуратор Понтий Пилат стоит и умывает руки - вот какой это будет
портрет. Точно так же и я: встаю и умываю руки. Я присоединился к вам
просто с перепою и вопреки всякой очевидности. Я вам говорил, что надо
революционизировать сердце, что надо возвышать души до усвоения вечных
нравственных категорий, - а что все остальное, что вы тут затеяли, все это
суета и томление духа, бесполезнеж и мудянка...
И на что нам рассчитывать, подумайте сами! В общий рынок нас никто не
пустит. Корабли Седьмого американского флота сюда не пройдут, да и пройти
не захотят..."
Тут уже заорали с мест:
- А ты не отчаивайся, Веня! Не пукай! Нам дадут бомбардировщики! В-52
нам дадут!
- Как же! дадут нам В-52! Держите карман! Прямо смешно вас слушать,
сенаторы!
- И "Фантомы" дадут!
- Ха-ха! Кто это сказал: "Фантомы"? Еще одно слово о "Фантомах" и я
лопну от смеха...
Тут Тихонов со своего места сказал:
- "Фантомов" нам, может быть, и не дадут, - но уж девальвацию франка
точно дадут...
- Дурак ты, Тихонов, как я погляжу! Я не спорю, ты ценный теоретик,
но уж если ты ляпнешь!.. Да и не в этом дело. Почему весь Петушинский
район охвачен пламенем, но никто, никто этого не замечает, даже в
Петушинском районе? Короче, я пожимаю плечами и ухожу с поста президента.
Я, как Понтий Пилат: умываю руки и допиваю перед вами весь наш остаток
российской. Да. Я топчу ногами свои полномочия - я ухожу от вас. В
Петушки.
Можете себе вообразить, какая буря поднялась среди делегатов,
особенно, когда я стал допивать остаток!..
А когда я стал уходить, когда ушел - какие слова полетели мне вслед!
Тоже можете себе вообразить, я этих слов приводить вам не буду...
В моем сердце не было раскаяния. Я шел через луговины и пажити, через
заросли шиповника и коровьи стада, мне в поле кланялись хлеба и улыбались
васильки. Но, повторяю, в сердце не было раскаяния... Закатилось солнце, а
я все шел.
"Царица Небесная, как далеко еще до Петушков"! - сказал я сам себе.
"Иду, иду, а Путешков все нет и нет. Уже и темно повсюду - где же Петушки?
"
"Где же Петушки?" - спросил я, подойдя к чьей-то освещенной веранде.
Откуда она взялась, эта веранда? Может, это совсем не веранда, а терраса,
мезонин или флигель? я ведь в этом ничего не понимаю, и вечно путаю.
Я постучался и спросил: "Где же Петушки? Далеко еще до Петушков?" А
мне в ответ - все, кто был на веранде - все расхохотались, и ничего не
сказали. Я обиделся и снова постучал - ржание на веранде возобновилось.
Странно! Мало того - кто-то ржал у меня за спиной.
Я оглянулся - пассажиры поезда "Москва - Петушки" сидели по своим
местам и грязно улыбались. Вот как? Значит, я все еще еду?..
"Ничего, Ерофеев, ничего. Пусть смеются, не обращай внимания. Как
сказал Саади, будь прям и прост, как кипарис, и будь, как пальма, щедр. Не
понимаю, причем тут пальма, ну да ладно, все равно будь, как пальма. У
тебя кубанская в кармане осталась? осталась. Ну вот, поди на площадку и
выпей. Выпей, - чтобы не так тошнило."
Я вышел на площадку, сжатый со всех сторон кольцом дурацких ухмылок.
Тревога поднималась с самого днища моей души, и невозможно было понять,
что это за тревога, и откуда она, и почему она так невнятна...
- Мы подъезжаем к Усаду, да? - Народ толпился у дверей в ожидании
выхода, и к ним-то я обращал свой вопрос: - Мы подъезжаем к Усаду?
- Ты, чем спьяну задавать глупые вопросы, лучше бы дома сидел, -
отвечал какой-то старичок, - дома бы лучше сидел и уроки готовил. Наверно,
еще уроки к завтрему не приготовил, мама ругаться будет.
А потом добавил:
- От горшка два вершка, а уже рассуждать научился!..
Он что, очумел, этот дед? Какая мама? Какие уроки?.. От какого
горшка?.. Да нет, наверно, не дед очумел, а я сам очумел. Потому что вот и
другой старичок, с белым-белым лицом, стал около меня, снизу вверх
посмотрел мне в глаза и сказал:
- Да и вообще: куда тебе ехать? Невеститься тебе уже поздно, на
кладбище рано. Куда тебе ехать, милая странница?..
"Милая странница!!!?"
Я вздрогнул и отошел в другой конец тамбура. Что-то неладное в мире.
Какая-то гниль во всем королевстве и у всех мозги набекрень. Я на всякий
случай, тихонько, всего себя ощупал: какая же я после этого "милая
странница"? С чего это он взял? Да и к чему? Можно, конечно, пошутить - но
ведь не до такой же степени нелепо!
Я в своем уме, а они все не в своем - или наоборот: они все в своем,
а я один не в своем? Тревога со дна души все подымалась и подымалась. И
когда подъехали к остановке и дверь растворилась, я не удержался и спросил
еще раз, у одного из выходящих, спросил:
- Это Усад, да?
А он (совсем неожиданно) вытянулся передо мной в струнку и рявкнул:
"Никак нет!!" А потом - потом пожал мне руку, наклонился и на ухо сказал:
"Я Вашей доброты никогда не забуду, товарищ старший лейтенант!.."
И вышел из поезда, смахнув слезу рукавом.

Усад - 105-й километр.
Я остался на площадке, в полном одиночестве и полном недоумении. Это
было даже не совсем недоумение, это была все та же тревога, переходящая в
горечь. В конце концов, черт с ним, пусть милая странница", пусть "старший
лейтенант", - но почему за окном темно, скажите мне, пожалуйста? Почему за
окном чернота, если поезд вышел утром и прошел ровно сто километров?..
Почему?..
Я припал головой к окошку - о, какая чернота! и что там в этой
черноте - дождь или снег? или просто я сквозь слезы гляжу в эту тьму?
тоже.
- А! Это ты! - кто-то сказал у меня за спиной таким приятным голосом,
таким злорадным, что я даже и поворачиваться не стал. Я сразу понял, кто
стоит у меня за спиной. "Искушать сейчас начнет, тупая морда! Нашел же
ведь время - искушать!"
- Так это ты, Ерофеев? - спросил Сатана.
- Конечно, я. Кто же еще?..
- Тяжело тебе, Ерофеев?
- Конечно, тяжело. Только тебя это не касается. Проходи себе дальше,
не на такого напал...
Я все так и говорил: уткнувшись лбом в окошко тамбура и не
поворачиваясь.
- А раз тяжело, - продолжал Сатана, - смири свой порыв. Смири свой
духовный порыв - легче будет.
- Ни за что не смирю.
- Ну и дурак.
- От дурака слышу.
- Ну ладно, ладно... уж и слова не скажи!.. Ты лучше вот чего: возьми
и на ходу из электрички выпрыгни. Вдруг да и не разобьешься...
Я сначала подумал, потом ответил:
- Не-а, не буду я прыгать, страшно. Обязательно разобьюсь...
И Сатана ушел, посрамленный.
А я - что же мне оставалось? - я сделал из горлышка шесть глотков и
снова припал головой к окошку. Чернота все плыла за окном, и все
тревожила. И будила черную мысль. Я стискивал голову, чтобы отточить эту
мысль, но она все никак не оттачивалась, а растекалась, как пиво по столу.
"Не нравится мне эта тьма за окном, очень не нравится."
Но шесть глотков кубанской уже подходили к сердцу, тихонько, по
одному, подходили к сердцу; и сердце вступило в единоборство с рассудко
м...
"Да чем же она тебе не нравится, эта тьма? Тьма есть тьма, и с этим
ничего не поделаешь. Тьма сменяется светом, а свет сменяется тьмой -
таково мое мнение. Да если оно тебе и не нравится - она от этого быть
тьмой не перестанет. Значит, остается один выход: принять эту тьму. С
извечными законами бытия нам, дуракам, не совладать. Зажав левую ноздрю,
мы можем сморкнуться только правой ноздрей. Ведь правильно? Ну, так и
нечего требовать света за окном, если за окном тьма..."
"Так-то оно так... но ведь я выехал утром... В восемь шестнадцать, с
Курского вокзала..."
"Да мало ли что утром!.. Теперь, слава Богу, осень, дни короткие; не
успеешь очухаться - бах! уже опять темно... А ведь до Петушков ехать
о-о-о-о как долго! От Москвы до Петушков о-о-о как долго ехать!.."
"До чего "о-о-о"! Чего ты все "о-о-о" да "о-о-о"! От Москвы до
Петушков ехать ровно два часа пятнадцать минут. В прошлую пятницу,
например..."
"Ну что тебе прошлая пятница?! Мало ли что было в прошлую пятницу! В
прошлую пятницу и поезд-то шел почти без остановок. И вообще раньше поезда
быстрее ходили... А теперь черт знает, стоит - а зачем стоит? Уж прямо
тошно иногда делается: чего он все стоит да стоит? И так у каждого столба
. Кроме Есино..."
Я взглянул за окно и опять нахмурился:
"Да-а... странно все-таки... выехали в восемь утра... и все еще еде
м..."
Тут уж сердце взорвалось: "А другие-то? Другие-то что: хуже тебя?
Другие - ведь тоже едут и не справшивают, почему так долго и почему так
темно? Тихонько едут и в окошко смотрят... Почему ты должен ехать быстрее,
чем они? Смешно тебя слушать, Веня, смешно и противно... Какой торопыга!
Если ты выпил, Веня, - так будь поскромнее, не думай, что ты умнее и лучше
других!..
Вот это меня уже совсем утомило. Я ушел с площадки снова в вагон, и
сел на лавочку, стараясь не глядеть в окошко, вся публика в вагоне,
человек пять или шесть, дремали вниз головой, как грудные младенцы... Я
чуть было тоже не задремал...
И вдруг - подскочил на месте: "Боже милостивый! Но ведь в 11 утра она
должна меня ждать! В 11 утра она уже будет меня ждать - а на дворе все еще
темно... Значит, мне ее придется ждать до рассвета. Я ведь не знаю, где
она живет. Я попадал к ней двенадцать раз, и все какими-то задворками и
пьяный вдребодан... Как обидно, что я на тринадцатый раз еду к ней
совершенно трезвый. Из-за этого мне придется ждать, когда же, наконец,
рассветет! Когда же взойдет заря моей тринадцатой пятницы!
Впрочем, стоп! Ведь я уезжал из Москвы - заря моей пятницы уже
взошла. Значит - уже сегодня пятница! Почему же так темно за окном?.."
"Опять! Опять ты со своей темнотой! далась тебе эта темнота!"
"Но ведь в прошлую пятницу..."
Опять со своей прошлой пятницей! Я вижу, Веня, ты весь в прошлом. Я
вижу, ты совсем не хочешь думать о будущем!.."
"Нет, нет, послушай... В прошлую пятницу, ровно в 11 утра, она стояла
на перроне, с косой от затылка до попы... и было очень светло, я хорошо
помню, и косу хорошо помню..."
"Да что "коса"! Ты пойми, дурак, я тебе повторяю: день сейчас
убывает, потому что осень. В прошлую пятницу в 11 утра, я не спорю, было
светло. А в эту пятницу, в 11 утра, может уже быть совершенно темно, хоть
глаз коли. Ты знаешь, как сейчас день убывает? Знаешь? Я вижу, ты ничего
не знаешь, только хвалишься, что все знаешь!.. Тоже мне, сказал: "коса"!
Да коса-то, может, и прибывает: она, может, с прошлой пятницы уже ниже
попы... А осенний день наоборот - он уже с гулькин ...!
Какой же ты все-таки бестолковый, Веня!
Я не очень сильно ударил себя по щеке, выпил еще три глотка - и
прослезился. Со дна души взамен тревоги поднималась любовь. Я совсем
раскис: "Ты обещал ей пурпур и лилии, а везешь ей триста грамм конфет
"Василек". И вот - через двадцать минут ты будешь в Петушках, и на залитом
солнцем перроне смутишься и подашь ей этот "Василек". А все вокруг станут
говорить: тринадцатый раз подряд мы видим один сплошной "Василек". Но мы
ни разу не видели ни лилий, ни пурпура. А она рассмеется и скажет: ..."
Тут я почти совсем задремал. Я уронил голову себе на плечо и до
Петушков не хотел ее поднимать. Я снова отдался потоку...

105-й километр - Покров.
Но мне помешали отдаться потоку. Чуть только я забылся, кто-то ударил
меня хвостом по спине.
Я вздрогнул и обернулся: передо мною был некто без ног, без хвоста и
без головы.
- Ты кто? - спросил я его в изумлении.
- Угадай, кто! - и он рассмеялся, по-людоедски рассмеялся...
- Вот еще! Буду я угадывать!..
Я обиженно отвернулся от него, чтобы снова забыться. Но тут меня
кто-то с разгона трахнул головой по спине. Я опять обернулся: передо мною
был все тот же некто, без ног, без хвоста и без головы...
- Ты зачем меня бьешь? - спросил я его.
- А ты угадай, зачем!.. - ответил тот, все с тем же людоедским
смехом.
На этот раз - я все-таки решил угадать. "А то, если от него
отвернешься, он, чего доброго, треснет тебя по спине своими ногами..."
Я опустил глаза и задумался. Он - ждал, пока я додумаюсь, и в
ожидании тихо поводил кулачищем у самых моих ноздрей. Как будто он мне,
дураку сопли вытирал...
Первым заговорил все-таки он:
- Ты едешь в Петушки? В город, где ни зимой, ни летом не отцветает и
так далее?..
Где...
- Да. Где ни зимой, ни летом не отцветает и так далее.
- Где твоя паскуда валяется в жасмине и виссоне и птички порхают над
ней и лобзают ее, куда им вздумается?
- Да. Куда им вздумается.
Он опять рассмеялся и ударил меня в поддых.
- Так слушай же. Перед тобою - Сфинкс. И он в этот город тебя не
пустит.
- Почему же это он меня не пустит? Почему же это ты не пустишь? Там,
в Петушках, - чего? моровая язва? Там с кем-нибудь обручили собственную
дочь? и ты...
- Там хуже, чем дочь и язва. Мне лучше знать, что там. Но я сказал
тебе - не пущу, значит не пущу. Вернее, пущу при одном условии: ты
разгадаешь мне пять моих загадок.
"Для чего ему, подлюке, загадки?" - подумал я про себя. А вслух
сказал:
- Ну, так не томи, давай свои загадки. Убери свой кулачище, в поддых
не бей, а давай загадки.
"Для чего ему, разъ...аю, загадки?" - подумал я еще раз. Но он уже
начал первую:
"Знаменитый ударник Алексей Стаханов два раза в день ходил по малой
нужде, и один раз в два дня - по большой. Когда же с ним случался запой,
он четыре раза в день ходил по малой нужде и ни разу - по большой.
Подсчитай, сколько раз в год ударник Алексей Стаханов сходил по малой
нужде и сколько по большой нужде, если учесть, что у него триста
двенадцать дней в году был запой."
Про себя я подумал: "На кого это он намекает, скотина? В туалет
никогда не ходит? Пьет не просыпаясь? На кого намекает, гадина?.."
Я обиделся и сказал:
- Это плохая загадка, Сфинкс, эта загадка с поросячьим подтекстом. Я
не буду разгадывать эту плохую загадку.
- Ах, не будешь! Ну, ну! То ли ты еще у меня запоешь! Слушай вторую:
"Когда корабли Седьмого американского флота пришвартовались к станции
Петушки, партийных девиц там не было, но если комсомолок назыть
партийными, то каждая третья из них была блондинкой. По отбытии кораблей
Седьмого американского флота обнаружилось следующее: каждая третья
комсомолка была изнасилована, каждая четвертая изнасилованная оказалась
комсомолкой, каждая пятая изнасилованная комсомолка оказалась блондинкой;
каждая девятая изнасилованная блондинка оказалась комсомолкой. Если всех
девиц в Петушках 428 - определи, сколько среди них осталось нетронутых
беспартийных брюнеток?"
"На кого, на кого он теперь намекает, собака? Почему это брюнетки все
в целости, а блондинки все сплошь изнасилованы? Что он этим хочет сказать,
паразит?"
- Я не буду решать и эту загадку, Сфинкс. Ты меня прости, но я не
буду. Это очень некрасивая загадка. Давай лучше третью.
- Ха-ха! Давай третью!
"Как известно, в Петушках нет пунктов А. Пунктов Ц тем более нет.
Есть одни только пункты Б. Так вот: Папанин, желая спасти Водопьянова,
вышел из пункта Б в сторону пункта Б . В то же мгновенье Водопьянов, желая
спасти Папанина, вышел из пункта Б в пункт Б . Неизвестно почему оба они
оказались в пункте Б , отстоящем от пункта Б на расстоянии 12-ти
водопьяновских плевков, а от пункта Б - на расстоянии 16-ти плевков
Папанина. Если учесть, что Папанин плевал на три метра семьдесят два
сантиметра, а Водопьянов совсем не умел плевать, выходил ли Папанин
спасать Водопьянова?"
"Боже мой! Он что, с ума своротил, этот паршивый Сфинкс? Чего это он
несет? Почему это в Петушках нет ни А, ни Ц, а одни только Б? На кого он,
сука, намекает?.."
- Ха-ха! - вскричал, потирая руки, Сфинкс. - И эту решать не будешь?!
И эту - не будешь?! Заело, длинный мозгляк? Заело? Так вот тебе - на тебе
четвертую:
"Лорд Чемберлен, премьер Британской империи, выходя из ресторана
станции Петушки, поскользнулся на чьей-то блевотине - и в падении
опрокинул соседний столик. На столике до падения было: два пирожных по 35
коп., две порции бефстроганова по 73 коп. каждая, две порции вымени по 39
коп. и два графина с хересом, по 800 грамм каждый. Все черепки остались
целы. Все блюда пришли в негодность. А с хересом получилось так: один
графин не разбился, но из него все до капельки вытекло; другой графин
разбился вдребезги, но из него не вытекло ни капли. Если учесть, что
стоимость пустого графина в шесть раз больше порции вымени, а цену хереса
знает каждый ребенок, - узнай, какой счет был предъявлен лорду Чемберлену,
премьеру Британской империи, в ресторане Курского вокзала?"
- Как то есть "Курского вокзала"?
- Так то есть "Курского вокзала"!
- Так он же поскользнулся-то - где? Он же в Петушках поскользнулся,
Лорд Чемберлен поскользнулся-то ведь в петушинском ресторане!..
- А счет оплатил на Курском вокзале. Каким был этот счет?
"Боже ты мой! Откуда берутся такие Сфинксы? Без ног, без головы, без
хвоста, да вдобавок еще несет такую ахинею! И с такою бандитскою рожей!..
На что он намекает, сволочь?.."
- Это не загадка, Сфинкс. Это издевательство.
- Нет, это не издевательство, Веня. Это загадка. Если и она тебе не
нравится, тогда...
- Тогда давай последнюю, давай!
- Давай последнюю. Только слушай внимательно:
"Вот: идет Минин, а навстречу ему - Пожарский. "Ты какой-то странный,
сегодня, Минин, - говорит Пожарский, - как будто много выпил сегодня." "Да
и ты тоже странный, Пожарский, идешь и на ходу спишь." "Скажи мне по
совести, Минин, сколько ты сегодня выпил?" "Сейчас скажу: сначала 150
грамм российской, потом 580 кубанской, 150 столичной, 125 перцовой и
семьсот грамм ерша. А ты?" "А я ровно столько же, Минин." "Так куда же ты
теперь идешь, Пожарский?" "Как куда? В Петушки, конечно. А ты, Минин?"
"Так ведь я тоже в Петушки. Ты ведь, князь, совсем идешь не в ту сторону!"
"Нет, это ты идешь не туда, Минин." Короче, они убедили друг дружку в том,
что надо поворачивать обратно. Пожарский пошел туда, куда шел Минин, а
Минин - туда, куда шел Пожарский. И оба попали на Курский вокзал.
Так. А теперь ты мне скажи: если б оба они не меняли курса, а шли бы
каждый прежним путем - куда бы они попали? Куда бы Пожарский пришел?
Скажи.
- В Петушки? - подсказал я с надеждой.
- Как бы не так! ха-ха! Пожарский попал бы на Курский вокзал! Вот
куда!
И Сфинкс рассмеялся, и встал на обе ноги:
- А Минин? Минин куда бы попал, если б шел своею дорогою и не слушал
советов Пожарского? Куда бы Минин пришел?..
- Может быть, в Петушки? - я уже мало на что надеялся и чуть не
плакал. - В Петушки, да?
- А на Курский вокзал - не хочешь?! Ха-ха! - И Сфинкс, словно ему
жарко, словно он уже потел от торжества и злорадства, обмахнулся хвостом.
- И Минин придет на Курский вокзал!.. Так кто же из них попадет в Петушки,
ха-ха? А в Петушки, ха-ха, вообще никто не попадет!..
Что это был за смех у этого подлеца! Я ни разу в жизни не слышал
такого живодерского смеха! Да добро бы он только смеялся! - а то ведь он,
не переставая смеяться, схватил меня за нос двумя суставами и куда-то
потащил...
- Куда? Куда ты меня волокешь, Сфинкс? Куда ты меня волокешь?..
- А вот увидишь - куда! Ха-ха! Увидишь!..

Покров - 113 километр.
Он вытащил меня в тамбур, повернул меня мордой к окошку - и
растворился в воздухе... Для чего это ему было надо?
Я посмотрел в окно. Действительно, прежней черноты за окном уже не
было. На запотевшем стекле чьим-то пальцем было написано: "..." - и вот в
эти просветы я увидел городские огни, много огней и уплывающую станционную
надпись "Покров".
"Покров! Город Петушинского района! Три остановки, а потом - Петушки!
Ты на верном пути, Венедикт Ерофеев." И вот моя тревога, которая до того
со дна души все поднималась, разом опустилась на дно души и там затихла...
Три или четыре мгновения она, притихшая так и лежала. А потом - потом
она не то чтобы стала подыматься со дна души, нет, она со дна души
подскочила одна мысль, одна чудовищная мысль вобралась в меня так, что
даже в коленках у меня ослабло:
Вот - я сейчас отъезжал от станции Покров. Я видел надпись "Покров" и
яркие огни. Все это хорошо - и "Покров", и яркие огни. Но почему же они
оказались справа по ходу поезда?.. Я допускаю: мой рассудок в некотором
затмении, но ведь я не мальчик, я же знаю, если станция Покров оказалась
справа, значит - я еду из Петушков в Москву, а не из Москвы в Петушки!..
О, паршивый Сфинкс!
Я онемел и заметался по всему вагону, благо в нем уже не было ни
души. "Постой, Веничка, не торопись. Глупое сердце, не бейся. Может,
просто ты немного перепутал: может, Покров был все-таки слева, а не
справа? Ты выйди опять в тамбур, посмотри получше, с какой стороны по ходу
поезда на стекле написано "...".
Я выскочил в тамбур и посмотрел направо: на запотевшем стекле
отчетливо и красиво было написано "...". Я поглядел налево: там так же
было написано "...". Боже, я схватился за голову и вернулся в вагон, и
снова онемел и заметался...
"Постой, постой... А ты вспомни, Веничка, весь путь от Москвы ты
сидел слева по ходу поезда, и все черноусые, все митричи, все декабристы -
все сидели справа по ходу поезда. И значит, если ты едешь правильно, твой
чемоданчик должен лежать слева по ходу поезда. Видишь, как просто!.."
Я забегал по всему вагону в поисках чемоданчика - чемоданчика нигде
не было, ни слева, ни справа.
Где мой чемоданчик?!
"Ну, ладно, ладно, Веня, успокойся. Пусть. Чемоданчик - вздор,
чемоданчик потом отыщется. Сначала разреши свою мысль: куда ты едешь? А уж
потом ищи свой чемоданчик. Сначала отточи свою мысль, - а уж потом
чемоданчик. Мысль разрешить или миллион? Конечно, сначала мысль, а уж
потом - миллион."
"Ты благороден, Веня. Выпей весь свой остаток кубанской - за то, что
ты благороден."
И вот - я запрокинулся, допивая свой остаток. И - сразу - рассеялась
тьма, в которую я был погружен, и забрезжил рассвет из самых глубин души и
рассудка; и засверкали зарницы, по зарнице с каждым глотком и на каждый
глоток по зарнице.
"Человек не должен быть одинок - таково мое мнение. Человек должен
отдавать себя людям, даже если его и брать не хотят. А если он все-таки
одинок, он должен пройти по вагонам. Он должен найти людей и сказать им:
"Вот. Я одинок. Я отдаю себя вам без остатка. (Потому что остаток только
что допил, ха-ха!) А вы - отдайте мне себя и, отдав, скажите: а куда мы
едем? Из Москвы в Петушки или из Петушков в Москву?"
"И по-твоему, именно так должен поступать человек?" - спросил я сам
себя, склонив голову влево.
"Да. Именно так, - склонив голову вправо, ответил я сам себе. - Не
век же рассматривать "..." на вспотевших стеклах и терзаться загадкою!.."
И я пошел по вагонам. В первом не было никого, только брызгал дождь в
открытые окна. Во втором тоже никого; даже дождь не брызгал...
В третьем - кто-то был...

113-й километр - Омутище.
...Женищина, вся в черном с головы до пят, стояла у окна и,
безучастно разглядывая мглу за окном, прижимала к губам кружевной
платочек. "Ни дать, ни взять - копия с "Неутешного горя", копия с тебя,
Ерофеев, - сразу подумал я про себя и сразу про себя рассмеялся.
Тихо, на цыпочках, чтобы не спугнуть очарования, я подошел к ней
сзади и притаился. Женщина плакала...
Вот! Человек уединяется, чтобы поплакать.
Но изначально он не одинок. Когда человек плачет, он просто не хочет,
чтобы кто-нибудь был сопричастен его слезам. И правильно делает, ибо есть
ли что-нибудь на свете выше безутешности?.. О, сказать бы сейчас такое,
такое сказать бы, - чтобы брызнули слезы из глаз всех матерей, чтобы в
траур облеклись дворцы и хижины, кишлаки и аулы;..
Что же мне все-таки сказать?
- Княгиня, - позвал я тихо.
- Ну, чего тебе? - отозвалась княгиня, глядя в окно.
- Ничего. Губную гармонь у тебя видно со спины, вот чего...
- Не болтай ночами, малый. Это не гармонь, а переносица... Ты лучше
посиди и помолчи, за умного сойдешь...
"Это мне-то, в моем-то положении - молчать! Мне, который шел через
все вагоны за разрешением загадки!.. Жаль, что я забыл, о чем эта загадка,
но помню, что-то очень важное... Впрочем, ладно, потом вспомню... Женщина
плачет - а это гораздо важнее... О, позорники! Превратили мою землю в
самый дерьмовый ад - и слезы заставляют скрывать от людей, а смех
выставлять напоказ!.. О, низкие сволочи! Не оставили людям ничего, кроме
"скорби" и "страха", и после этого - и после этого смех у них публичен, а
слеза под запретом!..
О, сказать бы сейчас такое, чтобы сжечь их всех, гадов, своим
глаголом! Такое сказать, что повергло бы в смятение все народы древности
!..
Я подумал и скзал:
- Княгиня!.. а княгиня!..
- Ну, чего тебе опять?
- Нет у тебя уже гармони. Не видно.
- Чего ж тебе тогда видно?
- Одни только кустики. (Она все отвечала, глядя в окно и ко мне не
поворачиваясь).
- Сам ты кустик, я вижу...
-"Ну что ж, кустик, так кустик." Я сразу как-то обмяк, сел на лавку и
разомлел. Никак, хоть умри, никак я не мог припомнить, для чего я пошел по
вагонам и встретил вот эту женщину... О чем же все-таки это "важное"?
- Слушай-ка, княгиня!.. А где твой камердинер Петр? Я его не видел с
прошлого августа.
- Чего ты мелешь?
- Честное слово, с тех пор не видел... Где он, твой камердинер?
- Он такой же твой, как и мой! - огрызнулась княгиня. И вдруг
рванулась с места и зашагала к дверям, подметая платьем пол вагона. У
самых дверей - остановилась, повернула ко мне сиплое, надтреснутое лицо,
все в слезах, и крикнула:
- Ненавижу я тебя, Андрей Михайлович! Не-на-ви-жу!!
И скрылась.
"Вот это да-а-а, - протянул я восторженно, как давеча декабрист.
Ловко она меня отбрила!" И ведь так и ушла, не ответив на самое главное!..
Царица Небесная, что же это главное? Именем щедрот Твоих - дай припомнить!
.. Камердинер!
Я позвонил в колокольчик... Через час - опять позвонил.
- Ка-мер-ди-нер!!
Вошел слуга, весь в желтом, мой камердинер по имени Петр. Я ему
как-то посоветовал, спьяну, ходить во всем желтом, до самой смерти - так
он послушался, дурак, и до сих пор так и ходит.
- Знаешь что, Петр? Я спал сейчас или нет - как ты думаешь? Спал?
- В том вагоне - да, спал.
- А в этом - нет?
- А в этом - нет.
- Чудно мне это, Петр... Зажги-ка канделябры. Я люблю, когда горят
канделябры, хоть и не знаю толком, что это такое... А то, знаешь, опять
мне делается тревожно... Значит, Петр, если тебе верить: я в том вагоне
спал, а в этом проснулся. Так?
- Не знаю. Я сам спал - в этом вагоне.
- Да зачем мне тебя было будить! В этом вагоне тебя незачем было
будить, если ты в этом и сам проснулся?..
- Ты не путай меня, Петр, не путай... Дай подумать. Видишь ли, Петр,
я никак не могу разрешить одну мысль. Так велика эта мысль.
- Какая же это мысль?
- А вот какая: выпить у меня чего-нибудь осталось?..

Омутище - Леоново.
- Нет, нет, ты не подумай, это не сама мысль, это просто средства,
чтоб ее разрешить. Ты понимаешь - когда хмель уходит от сердца, являются
страхи и шаткость сознания. Если б я сейчас выпил, я не был бы так
расщеплен и разбросан... Не очень заметно, что я расщеплен?
- Совсем ничего не заметно. Только рожа опухла.
- Ну, это ничего. Рожа - это ничего...
- И выпить тоже нет ничего, - подсказал Петр, встал и зажег
канделябры.
Я встрепенулся: "Хорошо, что ты зажег, хорошо, а то - знаешь? -
немножко тревожно. Мы все едем, едем целую ночь, и нет никого с нами,
кроме нас."
- А где же твоя княгиня, Петр?
- Она давно уже вышла.
- Куда вышла?
- В Храпуново вышла. Она из Петушков ехала в Храпуново. В
Орехово-Зуеве вошла, а в Храпунове - вышла.
- Какое еще Храпуново! Что ты все мелешь, Петр?.. Ты не путай меня,
не путай... Так, так... самая главная мысль... Кружится у меня почему-то в
голове Антон Чехов. Да, и Фридрих Шиллер, Фридрих Шиллер и Антон Чехов. А
почему - понятия не имею. Да, да ... вот, теперь яснее: Фридрих Шиллер,
когда садился писать трагедию, ноги всегда спускал в шампанское. Вернее,
нет, не так. Это тайный советник Гете, он дома у себя ходил в тапочках и
шлафроке... А я - нет, я и дома без шлафрока; я и на улице - в тапочках...
А Шиллер-то тут причем? Да, вот он при чем: когда ему водку случалось
пить, он ноги свои опускал в шампанское. Опустит и пьет. Хорошо! А Чехов
Антон перед смертью сказал: "Выпить хочу." И умер...
Петр все глядел на меня, стоя надо мной. Я мысли собираю, а ты -
смотри. Вот еще Гегель был. Это я очень хорошо помню: был Гегль. Он
говорил : "Нет различий, кроме различия в степени, между различными
степенями и отсутствием различия." То есть, если перевести это на хороший
язык: "Кто же сейчас не пьет?".. Есть у нас что-нибудь выпть, Петр?
- Нет ничего. Все выпито.
- И во всем поезде нет никого?
- Никого.
- Так...
Я опять задумался. И странная эта была дума. Она обволакивалась
вокруг чего-то такого, что само по себе во что-то обволакивалось. И это
"что-то" тоже было странно. И душа - тяжелая была душа...
Что я делал в это мгновение - засыпал или просыпался? Я не знаю, и
откуда мне знать? "Есть бытие, но именем каким его назвать? - ни сон оно,
ни бденье." Я продремал так минут 12 или минут 35.
А когда очнулся - в вагоне не было ни души, и Петр куда-то исчез.
Поезд все мчался сквозь дождь и черноту. Странно было слышать хлопанье
дверей во всех вагонах: оттого странно, что ведь ни в одном вагоне нет ни
души...
Я лежал, как труп, в ледяной испарине, и страх под сердцем все
накапливался...
- Ка-мер-ди-нер!
В дверях появился Петр, с синюшным и злым лицом. "Подойди сюда, Петр,
подойди, ты тоже весь мокрый - почему? Это ты сейчас хлопал дверьми, да?"
- Я ничем не хлопал. Я спал.
- Кто же тогда хлопал?
Петр глядел на меня, не моргая.
- Ну, это ничего, ничего. Если под сердцем растет тревога, значит,
надо ее заглушить, а чтобы заглушить, надо выпить. А у нас есть что-нибудь
выпить?
- Нет ничего. Все выпито.
- И во всем мире никого-никого?
- Никого.
- Врешь, Петр, ты все мне врешь!!! Если никого, то кто же там гудит
дверьми и окнами? А? Ты знаешь?.. Слышишь?.. У тебя и выпить, наверное
есть, а ты мне все врешь?..
Петр, все так же, не моргая и со злобою, глядел на меня. Я видел по
морде его, что я его раскусил, что я понял его и что он теперь боится
меня. Да, да, он повалился на канделябр и погасил его собою - и так пошел
по вагону, гася огни. "Ему стыдно, стыдно!" - подумал я. Но он уже
выпрыгнул в окошко.
- Возвратись, Петр! - я так закричал, что не сумел узнать своего
голоса, - возвратись!
- Проходимец! - отвечал тот из-за окошка.
И вдруг - впорхнул опять в вагон, подлетел ко мне, рванул меня за
волосы, сначала вперед, потом назад, потом опять вперед, и все это с самой
отчаянной злобою...
- Что с тобой, Петр? Что с тобой?!..
- Ничего! Оставайся! Оставайся тут, бабуленька! Оставайся, старая
стерва! Поезжай в Москву! Продавай свои семечки! А я не могу больше, не
могу-у-у-у-у-у!..
И снова выпорхнул, теперь уже навечно.
"Черт знает, что такое! Что с ними со всеми?" Я стиснул виски,
вздрогнул и забился. Вместе со мною вздрогнули и забились вагоны. Они,
оказывается, давно уже бились и дрожали...

Леоново - Петушки.
...Двери вагонов защелкали, потом загудели, все громче и явственнее.
И вот - влетел в мой вагон, и пролетел вдоль вагона, с поголубевшим от
страха лицом, тракторист Евтюшкин. А спустя десяток мгновений тем же путем
ворвались полчища Эриний и устремились следом за ним. Гремели бубны и
кимвалы...
Волосы мои встали дыбом. Не помня себя, я вскочил, затопал ногами.
"Остановитесь, девушки! Богини мщения, остановитесь! В мире нет виноватых!
.." А они все бежали.
И когда последняя со мной поравнялась, я закипел, я ухватил ее сзади,
а она задыхалась от бега.
- Куда вы? Куда вы все бежите?..
- Чего тебе?! Отвяжи-и-и-ись! Пусти-и-и-и!..
- Куда? И все мы едем - куда??..
- Да тебе-то что за дело, бешена-а-ай!..
И вдруг повернулась ко мне, обхватила мою голову и поцеловала меня в
лоб - до того неожиданно, что я засмущался, присел и стал грызть
подсолнух.
А покуда я грыз подсолнух, она отбежала немного, взглянула на меня,
вернулась - и съездила меня по левой щеке. Съездила, взвилась к потолку и
ринулась догонять подруг. Я бросился следом за ней, преступно выгибая ше
ю...
Пламенел закат, и лошади вздрагивали, и где то счастье, о котором
пишут в газетах? Я бежал и бежал, сквозь вихорь и мрак, срывая двери с
петель, я знал, что поезд "Москва - Петушки" летит под откос. Вздымались
вагоны - и снова проваливались, как одержимые одурью... И тогда я
заметался и крикнул:
- О-о-о-о-о! Посто-о-ойте!.. А-а-а-а-а!..
Крикнул и оторопел: хор Эриний бежал обратно, со стороны головного
вагона прямо на меня, паническим стадом. За ним следом гнался разъяренный
Евтюшкин. Вся эта лавина опрокинула меня и погребла под собой...
А кимвалы продолжали бряцать, и бубны гремели. И звезды падали на
крыльцо сельсовета. И хохотала Суламифь.

Петушки. Перрон.
А потом, конечно, все заклубилось. Если вы скажете, что то был туман,
я, пожалуй, и соглашусь - да, как будто туман. А если вы скажете - нет, то
не туман, то пламень и лед - попеременно то лед, то пламень - я вам на это
скажу: пожалуй что и да, лед и пламень, то есть сначала стынет кровь,
стынет, а как застынет, тут же начинает кипеть и, вскипев, застывает
снова.
"Это лихорадка, - подумал я. - Этот жаркий туман повсюду - от
лихорадки, потому что сам я в ознобе, а повсюду жаркий туман." А из тумана
выходит кто-то очень знакомый, Ахиллес не Ахиллес, но очень знакомый. О!
теперь узнал: это понтийский царь Митридат. Весь в соплях измазан, а в
руках - ножик...
- Митридат, это ты, что ли? - мне было так тяжело, что говорил я
почти беззвучно. - Это ты, что ли, Митридат?..
- Я, - ответил понтийский царь Митридат.
- А измазан весь почему?
- А у меня всегда так. Как полнолуние - так сопли текут...
- А в другие дни не текут?
- Бывает, что и текут. Но уж не так, как в полнолуние.
- И ты что же, совсем их не утираешь? - я перешел почти на шепот. -
Не утираешь?
- Да как сказать? случается, что и утираю, только ведь разве в
полнолуние их утрешь? не столько утрешь, сколько размажешь. Ведь у каждого
свой вкус - один любит распускать сопли, другой утирать, третий
размазывать. А я в полнолуние...
Я прервал его:
- Красиво ты говоришь, Митридат, только зачем у тебя ножик в руках?..
- Как зачем?.. да резать тебя - вот зачем!.. Спросил тоже: зачем?..
Резать, конечно...
И как он переменился сразу! все говорил мирно, а тут ощерился,
почернел - и куда только сопли девались? - и еще захохотал, сверх всего!
Потом опять ощерился, потом опять захохотал!
Озноб забил меня снова: "Что ты, Митридат, что ты!" - шептал я или
кричал, не знаю, - "Убери нож, убери, зачем...?" А он уже ничего не слышал
и замахивался, в него словно тысяча почерневших бесов вселилась...
"Изувер!" И тут мне пронзило левый бок, и я тихонько застонал, потому что
не было во мне силы даже рукою защититься от ножика... "Перестань,
Митридат, перестань..."
Но тут мне пронзило правый бок, потом опять левый, потом опять
правый, - я успевал только бессильно взвизгивать, - и забился от боли по
всему перрону. Я проснулся весь в судорогах. Вокруг - ничего, кроме ветра,
тьмы и собачьего холода. "Что со мной и где я? почему это дождь моросит?
Боже..."
И опять уснул. И опять началось все то же, и озноб, и жар, и
лихорадка, а оттуда, издали, где туман, выплыли двое этих верзил со
скульптуры Мухиной, рабочий с молотом и крестьянка с серпом, и
приблизившись ко мне вплотную, ухмыльнулись оба. И рабочий ударил меня
молотом по голове, а потом крестьянка - серпом по ...цам. Я закричал -
наверно, вслух закричал - и снова проснулся, на этот раз даже в
конвульсиях, потому что теперь уже все во мне содрогалось - и лицо, и
одежда, и душа, и мысли.
О, эта боль! О, этот холод собачий! О, невозможность! Если каждая
пятница моя будет и впредь такой, как сегодняшняя, - я удавлюсь в один из
четвергов!.. Таких ли судорог я ждал от тебя, Петушки? пока я добирался до
тебя, кто зарезал твоих птичек и вытоптал твой жасмин?.. Царица Небесная,
я в Петушках!..
"Ничего, ничего, Ерофеев... Талифа куми, как сказал Спаситель, то
есть встань и иди. Я знаю, знаю, ты раздавлен, всеми членами и всею душой,
и на перроне мокро и пусто, и никто тебя не встретил, и никто никогда не
встретит. А все-таки встань и иди. Попробуй... А чемоданчик твой, Боже,
где твой чемоданчик с гостинцами?.. два стакана орехов для мальчика,
конфеты "Василек" и пустая посуда... где чемоданчик? кто и зачем его украл
- ведь там же были гостинцы!.. А посмотри, есть ли деньги, может есть хоть
немножко!.. Да, да, немножко есть, совсем чуть-чуть; но что они теперь -
деньги?.. О, эфемерность. О, тщета! О, гнуснейшее, позорнейшее время в
жизни моего народа - время от закрытия магазинов до рассвета!..
"Ничего, ничего, Ерофеев... Талифа куми, как сказала твоя Царица,
когда ты лежал во гробе, - то есть встань, оботри пальто, почисти штаны,
отряхнись и иди. Попробуй хоть шага два, а дальше будет легче. Что ни
дальше - легче. Ты же сам говорил больному мальчику:
"Раз-два-туфли-одень-ка-как-ти-бе-не стыд-на-спать..." Самое главное -
уйти от рельсов, здесь вечно ходят поезда, из Москвы в Петушки, из
Петушков на Москву. Уход от рельсов. Сейчас ты все узнаешь, и почему нигде
ни души, узнаешь и почему она не встретила, и все узнаешь... Иди, Веничка,
иди..."

Петушки. Вокзальная площадь.
"Если хочешь идти налево, Веничка, - иди налево. Если хочешь направо
- иди направо. Все равно тебе куда идти. Так что уж лучше иди вперед, куда
глаза глядят..."
Кто-то мне говорил когда-то, что умереть очень просто: что для этого
надо сорок раз подряд глубоко, глубоко, как только возможно, вздохнуть, и
выдохнуть столько же, из глубины сердца, - и тогда ты испустишь душу.
Может быть, попробовать?..
О, погоди, погоди!.. Может, время сначала узнать?? Узнать, сколько
времени?.. Да ведь у кого узнать, если на площади ни единой души, то есть
решительно ни единой?.. Да если б и встретилась живая душа - смог бы ты
разве разомкнуть уста, от холода и от горя? Да, от горя и от холода... О,
немота!..
И если я когда-нибудь умру - а я очень скоро умру, я знаю - умру, так
и не приняв этого мира, постигнув его вблизи и издали, снаружи и изнутри,
постигнув, но не приняв, - умру и Он меня спросит: "Хорошо ли было тебе
там? Плохо ли тебе было?" - я буду молчать, опущу глаза и буду молчать, и
эта немота знакома всем, кто знает исход многодневного и тяжелого
похмелья. Ибо жизнь человеческая не есть ли минутное окосение души? и
затмение души тоже? Мы все как бы пьяны, только каждый по-своему, один
выпил больше, другой меньше. И на кого как действует: один смеется в глаза
этому миру, а другой плачет на груди этого мира. Одного уже вытошнило, и
ему хорошо, а другого только еще начинает тошнить. А я - что я? я много
вкусил, а никакого действия, я даже ни разу как следует не рассмеялся, и
меня не стошнило ни разу. Я, вкусивший в этом мире столько, что теряю счет
и последовательность, - я трезвее всех в этом мире; на меня просто туго
действует... " Почему же ты молчишь?" - спросит меня Господь, весь в синих
молниях. Ну, что я ему отвечу? Так и буду: молчать, молчать...
Может, все-таки разомкнуть уста? - найти живую душу и спросить,
сколько времени?..
Да зачем тебе время, Веничка? Лучше иди, иди, закройся от ветра и
потихоньку иди... Был у тебя когда-то небесный рай, узнавал бы время в
прошлую пятницу - а теперь небесного рая больше нет, зачем тебе время?
Царица не пришла к тебе на перрон, с ресницами, опущенными ниц; божество
от тебя отвернулось, - так зачем тебе узнавать время? "Не женщина, а
бланманже", как ты в шутку ее называл, - на перрон к тебе не пришла. Утеха
рода человеческого, лилия долины - не пришла и не встретила. Какой же
смысл после этого узнавать тебе время, Веничка?..
Что тебе осталось? утром - стон, вечером - плач, ночью - скрежет
зубовный... И кому, кому в мире есть дело до твоего сердца? Кому?.. Вот,
войди в любой петушинский дом, у любого порога спроси: "Какое вам дело до
моего сердца?" Боже мой...
Я повернул за угол и постучался в первую же дверь.

Петушки. Садовое кольцо.
Постучался - и, вздрагивая от холода, стал ждать, пока мне отворят...
"Странно высокие дома понастроили в Петушках!.. Впрочем, это всегда так, с
тяжелого и многодневного похмелья: люди кажутся безобразно сердитыми,
улицы - непомерно широкими, дома - страшно большими... Все вырастает с
похмелья ровно настолько, насколько все казалось ничтожнее обычного, когда
ты был пьян... Помнишь лемму этого черноусого?"
Я еще раз постучался, чуть громче прежнего:
"Неужели так трудно отворить человеку дверь и впустить его на три
минуты погреться? Я этого не понимаю... Они, серьезные, этого не понимают,
а я, легковесный, никогда не пойму... Мене, текел, фарес - то есть ты
взвешен на весах и найден легковесным, то есть "текел"... Ну и пусть,
пусть...
Но есть ли там весы или нет - все равно - на тех весах вздох и слеза
перевест расчет и умысел. Я это знаю тверже, чем вы что-нибудь знаете. Я
много прожил, много перепил и продумал - и знаю, что говорю. Все ваши
путеводные звезды катятся к закату, и если и не катятся, то едва мерцают.
Я не знаю вас, люди, я вас плохо знаю, я редко на вас обращал внимание, но
мне есть дело до вас: меня занимает, в чем теперь ваша душа, чтобы знать
наверняка, вновь ли возгорается звезда Вифлеема или вновь начинает
мерцать, а это самое главное. Потому что все остальные катятся к закату, а
если и не катятся, то едва мерцают, а если даже и сияют, то не стоят и
двух плевков.
Есть там весы, нет там весов - там мы, легковесные, перевесим и
одолеем. Я прочнее в это верю, чем вы во что-нибудь верите. Верю, знаю и
свидетельствую миру. Но почему же так странно расширили улицы в Петушках
?.."
Я отошел от дверей, и тяжелый взгляд свой переводил с дома на дом, с
подъезда на подъезд. И пока вползала в меня одна такая тяжелая мысль,
которую страшно вымолвить, вместе с тяжелой догадкой, которую вымолвить
тоже страшно, - я все шел и шел, и в упор рассматривал каждый дом, и
хорошо рассмотреть не мог: от холода или отчего еще мне глаза устилали
слезы...
"Не плачь, Ерофеев, не плачь... Ну зачем? И почему ты так дрожишь? от
холода или еще отчего?.. не надо...
Если б у меня было хоть двадцать глотков кубанской! Они подошли бы к
сердцу, и сердце всегда сумело бы убедить рассудок, что я в Петушках! Но
кубанской не было: я свернул в переулок, и снова задрожал и заплакал...
И тут - началась история, страшнее всех, виденных во сне. В этом
самом переулке навстречу мне шли четверо. Я сразу их узнал, я не буду вам
объяснять, кто эти четверо... Я задрожал сильнее прежнего, я весь
превратился в сплошную судорогу...
А они подошли и меня обступили. Как бы вам объяснить, что у них были
за рожи? Да нет, совсем не разбойничьи рожи, скорее даже наоборот, с
налетом чего-то классического, но в глазах у всех четверых - вы знаете? вы
сидели когда-нибудь в туалете на Петушинском вокзале? помните, как там, на
громадной глубине, под круглыми отверстиями, плещется и сверкает эта жижа
карего цвета? - вот такие были глаза у всех четверых. А четвертый был
похож... впрочем, я потом скажу, на кого он был похож.
- Ну, вот ты и попался, - сказал один.
- Как то есть... попался? - голос мой страшно дрожал, от похмелья и
от озноба. Они решили, что от страха.
- А вот так и попался! Больше никуда не поедешь.
- А почему?..
- А потому.
- Слушайте... - голос мой срывался, потому что дрожал каждый мой
нерв, а не только голос. Ночью никто не может быть уверен в себе, то есть
я имею в виду: холодной ночью. И апостол предал Христа, покуда третий
петух не пропел. Вернее, не так: и апостол предал Христа трижды, пока не
пропел петух. Я знаю, почему он предал, - потому что дрожал от холода, да.
Он еще грелся у костра, вместе с этими. А у меня и костра нет, и я с
недельного похмелья. И если б испытывали теперь меня, я предал бы его до
семижды семидесяти раз, и больше бы предал...
- Слушайте, - говорил я им, как умел, - вы меня пустите... что я вам?
.. я просто не доехал до девушки... ехал и не доехал... я просто проспал,
у меня украли чемоданчик, пока я спал... там пустяки и были, а все-таки
жалко... "Василек"...
- Какой еще василек? - со злобою спросил один.
- Да конфеты, конфеты "Василек"... и орехов двести грамм, я младенцу
их вез, я ему обещал за то, что он букву хорошо знает... но это чепуха...
вот только дождаться рассвета, я опять поеду... правда, без денег, без
гостинцев, но они и так примут, и ни слова не скажут... даже наоборот.
Все четверо смотрели на меня в упор, и все четверо, наверно, думали:
"Как этот подонок труслив и элементарен!" О, пусть, пусть себе думают,
только бы отпустили!.. Где, в каких газетах, я видел эти рожи?..
- Я хочу опять в Петушки...
- Не поедешь ты ни в какие Петушки!
- Ну... пусть не поеду, я на Курский вокзал хочу...
- Не будет тебе никакого вокзала!
- Да почему?..
- Да потому!
Один размахнулся - и ударил меня по щеке, другой - кулаком в лицо,
остальные двое тоже надвигались, - я ничего не понимал. Я все-таки устоял
на ногах и отступил от них тихо, тихо, тихо, а они все четверо тихо
наступали...
"Беги, Веничка, хоть куда-нибудь, все равно куда!.. Беги на Курский
вокзал! Влево, или вправо, или назад - все равно туда попадешь! Беги,
Веничка, беги!.."
Я схватился за голову - и побежал. Они - следом за мной...

Петушки. Кремль. Памятник Минину и Пожарскому.
"А может быть, это все-таки Петушки?.. Почему на улицах нет людей?
куда все вымерли?.. Если они догонят, они убьют... а кому крикнуть? ни в
одном окне никакого света... и фонари горят фантастично, горят, не
сморгнув."
"Очень может быть, что и Петушки... Вот этот дом, на который я сейчас
бегу - это же райсобес, а за ним - тьма... Петушинский райсобес - а за ним
тьма во веки веков и гнездилище душ умерших... О, нет, нет!.."
Я выскочил на площадь, устланную мокрой брусчаткой, перевел дух и
огляделся кругом:
"Не Петушки это, нет!.. Если Он - если Он навсегда покинул землю, но
видит каждого из нас, - я знаю, что в эту сторону Он ни разу и не
взглянул... А если Он никогда моей земли не покидал, если всю ее исходил
босой и в рабском виде, - Он обогнул это место и прошел стороной..."
"Нет, это не Петушки! Петушки Он стороной не обходил. Он, усталый,
почивал там при свете костра, и я во многих душах замечал там пепел и дым
Его ночлега. Пламени не надо, был бы пепел..."
Не Петушки это, нет! Кремль сиял передо мною во всем великолепии. Я
хоть и слышал уже сзади топот погони, - я успел подумать: "Я, исходивший
всю Москву вдоль и поперек, трезвый и с похмелюги, - я ни разу не видел
Кремля, а в поисках Кремля всегда попадал на Курский вокзал. И вот теперь
увидел - когда Курский вокзал мне нужнее всего на свете!.."
"Неисповедимы твои пути..."
Топот все приближался, а я никак не мог набрать дыхания, чтобы бежать
дальше, я только доплелся до кремлевской стены - рухнул... Я весь издрог и
извелся страхом - мне было все равно...
Они приближались - по площади, по двое с двух сторон. "Что это за
люди и что я сделал этим людям?" - такого вопроса у меня не было. "Все
равно. И заметят они меня или не заметят - тоже все равно. Мне не нужна
дрожь, мне нужен покой, вот все мои желания... Пронеси, Господь..."
Они все-таки меня заметили. Подошли и обступили, с тяжелым сопением.
Хорошо, что я успел подняться на ноги - они б убили меня...
- Ты от нас? От нас хотел убежать? - прошипел один и схватил меня за
волосы и, сколько в нем было силы, хватил меня головой о кремлевскую
стену. Мне показалось, что я раскололся от боли, кровь стекала по лицу и
за шиворот... Я почти упал, но удержался... Началось избиение!
- Ты ему в брюхо, в брюхо сапогом! Пусть корчится!
Боже! я вырвался и побежал - вниз по площади. "Беги, Веничка, если
сможешь, беги, ты убежишь, они совсем не умеют бегать!" На два мгновения я
остановился у памятника - смахнул кровь с бровей, чтобы лучше видеть -
сначала посмотрел на Минина, потом на Пожарского, потом опять на Минина -
куда? в какую сторону бежать? Где Курский вокзал и куда бежать?
раздумывать было некогда - я побежал в ту сторону, куда смотрел князь
Дмитрий Пожарский...

Москва-Петушки. Неизвестный подъезд.
Все-таки до самого последнего мгновения, я еще рассчитывал от них
спастись. Я когда вбежал в неизвестный подъезд и дополз до самой верхней
площадки и снова рухнул - я все еще надеялся... "О, ничего, ничего, сердце
через час утихнет, кровь отмоется, лежи, Веничка, лежи до рассвета, а там
на Курский вокзал и... Не надо так дрожать, я же тебе говорил, не надо..."
Сердце билось так, что мешало вслушиваться, и все-таки я расслышал:
дверь подъезда внизу медленно приотворилась и не затворялась мгновений
пять...
Весь сотрясаясь, я сказал себе: "Талифе куми, то есть, встань и
приготовься к кончине... Это уже не талифе куми, я все чувствую, это лама
савахфани, как сказал Спаситель... То есть: "Для чего, Господь, Ты меня
оставил?" Для чего же все-таки, Господь, ты меня оставил?
Господь молчал.
Ангелы небесные, они подымаются! что мне делать? что мне сейчас
сделать, чтобы не умереть? ангелы!..
И ангелы - рассмеялись. Вы знаете, как смеются ангелы? Эти позорные
твари, теперь я знаю - вам сказать, как они сейчас рассмеялись? Когда-то,
очень давно, в Лобне, у вокзала, зарезало поездом человека и непостижимо
зарезало: всю его нижнюю половину измололо в мелкие дребезги и расшвыряло
по полотну, а верхняя половина, от пояса, осталась как бы живою, и стояла
у рельсов, как стоят на постаментах бюсты разной сволочи. Поезд ушел, а
он, эта половина, так и остался стоять, и на лице у него была какая-то
озадаченность, и рот полуоткрыт. Многие не могли на это глядеть,
отворачивались, побледнев и со смертной истомой в сердце. А дети подбежали
к нему, трое или четверо детей, где-то подобрали дымящийся окурок и
вставили его в мертвый полуоткрытый рот. И окурок все дымился, а дети
скакали вокруг и хохотали над этой забавностью...
Вот так и теперь небесные ангелы надо мной смеялись. Они смеялись, а
Бог молчал... А этих четверых я уже увидел - они подымались с последнего
этажа... А когда я их увидел, сильнее всякого страха (честное слово,
сильнее) было удивление: они, все четверо, подымались босые и обувь
держали в руках - для чего это надо было? чтобы не шуметь в подъезде или
чтобы незаметнее ко мне подкрасться? не знаю, но это было последнее, что я
вспомнил. То есть вот это удивление.
Они даже не дали себе отдышаться - и с последней ступеньки бросились
меня душить, сразу пятью или шестью руками, я, как мог, отцеплял их руки и
защищал свое горло, как мог. И вот тут случилось самое ужасное один из
них, с самым свирепым и классическим профилем, вытащил из кармана
громадное шило с деревяной рукояткой; может быть, даже не шило, а отвертку
или что-то еще - я не знаю. Но он приказал всем остальным держать мои
руки. и как я ни защищался, они пригвоздили меня к полу, совершенно
ополоумевшего...
- Зачем-зачем?.. зачем-зачем-зачем?.. - бормотал я...
Они вонзили свое шило в самое горло...
Я не знал, что есть на свете такая боль, и скорчился от мук, густая
красная буква "Ю" распласталась у меня в глазах и задрожала. И с тех пор я
не приходил в сознание, и никогда не приду.

На кабельных работах в Шереметьево

осенью 69 года.